Хотелось бы предоставить на суд публики пару-тройку мини-эссе. Сразу говорю, автор - путешественник, судьба сложилась не совсем однозначно. На литератора нигде не учился. Подумываю издать его сборник этюдов и повестей. Хорошо описывает образы
Verano de amor / Лето любви.Курортный роман; с кем не бывает: хмельные страстные ночи; безумные поцелуи; и опухшие от поцелуев губы её, вкусные, как вино, которое мы пили на тихой старинной улочке, вымощенной брусчаткой; моя брутальная небритость; некоторая небрежность жеста...
Я думал - так, обычный кураж, влюблённость.
Пройдёт.
Лёгкая простуда.
Я знал много женщин, не позволяя себе с ними лишнего; я был одинокий сукин сын, и я берёг в себе это чувство, боясь растерять его, как нечто важное и необходимое для себя...
Женщины в таких типов, склонных к одиночеству, причём выстраданному и сознательному, сначала влюбятся, а потом их ненавидят, обвиняя во всех смертных грехах.
Они в обиде всегда легко найдут или выдумают эти грехи.
Но бывает и наоборот: сначала женщина тебя ненавидит - потом безумно любит, прощая грехи без исповеди и покаяния.
Последний мой роман затянулся. Я устал от него.
Есть женщины, как книги, которые никогда не прочитаешь до конца, потому что не хочется: не мой сюжет и стиль...
Не люблю книг и девушек с развалов; никогда не понимал тех, кто покупает их за сущие копейки, читая с удовольствием.
Не люблю женские драматические романы. У главной героини обязательно какой-нибудь надрыв.
Мне не нравится все эти "Теряя всё" и "Поиграй со мною". Я могу только принять платье фасона "фокстрот" и цвет "пепел розы".
Она читала на ночь "Сад нерастраченной нежности" Мелиссы Джеймс. Потом: Ох, уж эти мужчины!
Я как-то, скучая, взял с прикроватного столика книжку в нарядной обложке и мягком переплёте.
Это был роман как раз о нежности, страдающей любви и глупости. Женщины в последнее время слишком часто кричат: «Мужиков нынче нет!», или «Мне нужен настоящий мужчина, а не мальчик!»
Стоит задуматься - много ли осталось настоящих женщин?
Я не осилил и десяти страниц.
Мне захотелось сначала сказать автору что-нибудь грубое, но грубить женщинам так же бессмысленно, как танцевать канкан на крышке гроба; потом попросить её не писать романов, а вместо этого - научиться готовить вкусный обед, заняться ягодицами и следить за ногтями.
Главное, не портить настроение...
Женщины в наше безумное время исправно страдают какой-нибудь hernia, придумывая себе пиллиятив, который кто-то должен ей найти и доставить, будто корень разрыв-травы. Я устаю от таких романов. Мой герой ужасное дитя и делинквентный тип. Он склонен к тоске, хаосу и безрассудным поступкам. Он понял, что ни один день не подлежит возврату и обмену, и я не хочу, чтобы кто-то портил его, придумывая мне какую-то роль. Я всегда испорчу настроение себе лучше других.
Я попробовал ещё почитать роман.
Не моё.
Хочется закрыть его.
Она в сердцах бросила мне на прощание:
- Кретин! Самолюбивый идиот!
Наверное, она была права.
На этот испанской курорт я приехал один.
Городок был маленький, старинный, уютный, с песчаными бухтами среди скалистых берегов.
Улочки узкие.
Балконы были увиты розовой и красной бугенвиллией.
В этом городке сasco аntiguo был истинный шарм Валенсии, который я чувствовал и любил.
Я наслаждался своей свободой и одиночеством.
Женщины временами мучили и преследовали меня в воображении так сильно, что я не мог заснуть и плохо спал, и я не выдерживал и разговлялся, как разговляется голодный или верующий после поста.
Но я боялся и не хотел любви.
Влюблённая женщина становится порой очень опасна. Наше знакомство сначала походила на обычную шалость и глупость двух взрослых людей, в какую они порой впадают от одиночества, свободы и солнца, сопряжённого с блещущим под ним яркой синевой и изумрудом морем.
На первый взгляд оно ничем не отличалась от себе подобных.
На курортах люди часто знакомятся и глупеют. Жены изменяют мужьям. Мужья с удовольствием изменяют жёнам.
На третий день знакомства я испугался себя.
Это было со мной первый раз после того, как я однажды ушёл в ночь от той, которую любил, как самого родного человека, отдавая ей себя, но в нас что-то порвалось и никак не могло вновь соединиться.
Мы любили друг друга сильно, болезненно, что-то в нас из-за этого и разладилось, ибо бывает такой период - устаёшь от всего, и даже от любви, какой бы она сильной ни была.
Мы не сдюжили его.
В тот вечер мы не ругались. Она молчала, но я не люблю такое facies, когда кого-то хоронят внутри себя.
Я не взял вещей.
Я ушёл в том, в чём был...
Я не крикнул напоследок ничего грубого, дикого, обидного, как это часто бывает.
Я не хлопнул дверью.
Когда мы, накричав друг другу обидных слов, громко хлопаем дверью - это дурная ссора и нервный срыв. Они ни к чему не ведут. Всё потом обычно возвращается на круги своя.
Я тихо закрыл дверь.
Так закрывают дверь навсегда.
А утром, помню, ударил хрусткий осенний мороз, и я бродил по воскресному равнодушному городу, где вкусно пахло прихваченной морозом травой и ранентками, напоминая аромат винного купажа.
На красных рябинах пировали хохлатые свиристели, обклёвывая их. Они атаковали улицы, скверы и парки.
Люди, птицы и даже бродячие кошки во дворах казались счастливее меня Я чувствовал себя несчастным и жалким.
Мне было тяжко.
Я раздвоился, и одна часть во мне почти сдалась, прощая ей наши ссоры, обиды и недомолвки.
Мне хотелось вернуться.
Другая часть во мне сопротивлялась из последних сил, но они были на исходе; я боялся одиночества, тоски и бесприютности. Я казался себе жалким и слабым; я нервничал и не любил себя за это.
Как-то утром я проснулся и вдруг почувствовал себя странно. Во мне не было ни прежней тоски, ни боли, ни того, что зовётся tristitia delicti: я был непривычно лёгок и свободен.
Моя душа, не разделяясь и не раздваиваясь, потягивалась вместе со мной и казалась спокойной настолько, что я прислушался к себе, боясь подвоха.
Во мне был покой.
Я выглянул в окно.
Утро как утро. Ничего необычного.
Всё то, что мучала меня, куда-то ушло или затаилась.
Мне стало хорошо.
Я с удовольствием сварил себе кофе...
Я не был самолюбив, в чём меня нередко обвиняли, но я жил так, как хотел, ни на кого не оглядываясь.
Я был свободен и беззаботен.
Я вдруг понял: жизнь на самом деле, как бы мы ни обманывали себя и ни притворялись, коротка, будто сплох...
Счастливой жизни нет, потому что рай наш давно потерян. Впереди нас ждёт скучный судный день. В жизни есть только количество тех или иных счастливых дней.
Они зависят от тебя.
Я сказал себе: "Вот и не будь идиотом. Гамлетовские вопросы оставь на потом. Живи и радуйся."
Я радовался.
Женщины приходили и уходили. Иные задерживались. В моём шкафу появлялись порой её платья, кофточки, бюстгалтера...
В ванной комнате поселялись странные бутылочки, крема и запахи.
Они садились не на свои места, нередко были навязчивы и являлись без билета, и нехитрая чужестранная утварь потихоньку завоёвывала себе пространство, вытесняя меня на окраины и галёрку, а то и вовсе чёрт знает куда.
Я порой не мог найти каких-то привычных вещей на своих привычных местах..
Это было очередной глупостью - пускать в логово самку, с которой жить не собирался, хотя она, как всякая женщина, появившись на время, собиралась оставаться надолго.
Женщины уходят тяжело.
Расстаться бескровно не просто. У меня это никогда не получалось.
Я был всегда виноват.
Я, как только гостья исчезала, делал уборку, собирал на полу пылесосом разноцветные волосы, потому что женщины всегда линяют сильнее нас; порой волос было так много, что я удивлялся.
Всё повторялось. Ничего в мире и женщинах не меняется со времён сотворения Евы и Лилит. Нашему пращуру Адаму пришлось нелегко. Он разрывался внутри между ними. У меня было ощущение - я кое-что понял и раскусил в женщинах. Я нащупал тропу в этих джунглях, в которых тебя постоянно что-то поджидает.
Мой друг как-то спросил меня на праздничной вечеринке какой-то торговой компании, где женщин было больше, чем мужчин, а среди женщин почему-то особенно много было некрасивых.
- Скучаешь?
Он был на кураже и весел.
Я сказал:
- Да.
- Это в тебе от больших претензий в жизни. А по мне...
Он улыбнулся.
- А по мне вот и такая, как говорится, самый смак!
Он подмигнул и прищурился на пышную даму, у которой зад, туго обтянутый блестящем платьем, был такой величины, будто она была из племени бушменок или капских готтентотов.
Загузастка.
Так у нас в деревне называли толстых баб с большим задом, который у дамы в платье с люрексом был широк и навыкат.
Финансовый директор компании.
Она любила молодых специалистов. Они были кроткими агнцами и жертвами её. Она соблазняла их и разыгрывала сцены, где всё происходило как бы ненароком.
Она благоухала дорогими духами и дешёвым вином, какое пили в этот вечер; губы и язык у многих от вина окрасились и посинели.
Она, из-под наращенных ресниц, быстро раздевала и одевала взглядом. Я это сразу понял, оказавшись за столом напротив её, когда она короткопалой пухлой рукой с младенческой перевязью на запястьях, блеснув кольцом с камнем на указательном персте, взяла бокал с вином и как бы вскользь окинула меня взглядом.
Я почувствовал себя голым.
Грудь её, объёмная, как два кавуна, жарко дышала.
Такие дамы, выпив, становятся опасны и навязчивы.
В антракте я на всякий случай ретировался на безопасное расстояние.
Друг сказал, глядя на неё:
- Хороший бампер.
- Неужели бы отказался? - спросил он.
Я только улыбнулся в ответ.
А потом подумал: не так уж он неправ. У меня слишком много претензий к жизни.
А жить надо просто - ловить день, радуясь ему.
Carpe diem!
Я заказал себе тосковать и печалиться в жизни, но у меня ничего не получалось с женщинами.
Вся причина была во мне. Я долго не выдерживал.
Я не беру во внимание тех, кто приходил на ночь, как сестры милосердия, les deux soeurs de charite, которые отличались от проституток только тем, что не брали за это денег.
Никогда не поймёшь, что толкает этих дурочек в постель, когда потом у тебя не проходит ощущение, что ты будто высморкался в скомканный платок или кашне, прочистив нос и ноздри.
Я стал избегать таких девушек и дам. В них нет того, что французы называют La petite mori.
Они имитируют её.
Они холодны.
Мой роман с К* в череде прочих после обретения одиночества, свободы и счастья был самым продолжительным и захватывающим.
Она не была холодной. Она была страстной и слегка порочной, умной, спортивной и с дерзким характером, который то и дело проявлял себя.
Мне нравятся такие.
Вообще каждая женщина даётся нам не просто так.
Я это понял не сразу.
Ничего не бывает в жизни напрасно, и всё является подготовкой к чему-то, как будто к какому-то главному эпизоду, сценарий которого пишет нам Господь, до поры не показывая его нам, ибо мы плохие рецензенты.
Роман начался интересно.
Фабула развивалась по обычным канонам: завязка, перипетии, кульминация, развязка, эпилог.
Но она не была равна сюжету. Он выбивался из неё. Рассказать, а главное - передать его непросто.
Были конрапункты. Мы жили всё-таки каждый своей жизнью.
Конец или катастрофа - суть-развязка, состоящая либо в гибели героя, либо в ...
Герой выжил. Героиня ушла.
Финал - заключительная часть драматического произведения. Часто финал является кульминацией всего произведения.
Так это и было.
В лице её были та детская мягкость и припухлость, которые бывают так обманчивы в женщинах.
У дьяволицы Лелит, вероятно, было именно такой тип детского выражения лица. Она, как ночная неясыть, являлась неженатым мужчинам и соблазняла, забирая их семя.
Я говорил ей:
- Царица Тьмы и нечистых чар! Сволочь рыжая!
Она отвечала:
- Дурак!
Она учила меня искусству сон-фу (спала подолгу и с отрадным наслаждением), йоге (могла в какой-нибудь позе замереть и сидеть чёрт знает сколько) и питаться по аюрведе, но мне это было не интересно.
Я любил мясо.
Я не мог без жареной курицы.
Странно вспоминать, как ты познакомился с женщиной, и как первый раз увидел её и что почувствовал и подумал о ней.
Это было утром в кофейне рядом с домом, где я жил.
Творожный мусс с печеньем, глазунья и два яйца бенидикт. Официанты, с лёгкими примечаниями, знали и помнили мои вкусы. Они были постоянны и почти не отличались, слегка варьируя разве по утрам.
Я порой вместо глазуньи заказывал утром омлет.
Она с кофе напротив.
Сначала была углублена в телефон, как в книгу.
Я подумал, окинув её коротким взглядом, который, оказывается, не ускользнул от неё: "Хорошее вымя!"
Мы часто думаем нечто подобное, но только говорим всегда другое, не то, что видим, думаем или хотим сказать.
Все говорят про душу, которую никто не видит и редко понимают её, но смотрят на задницу, потому что она всегда на виду и на первый взгляд более привлекательна. Когда она пошла к выходу, расплатившись, я поймал взглядом её походку и обтянутые юбкой ягодицы.
Она вдруг остановилась и обернулась.
- Вам нравится моя задница?
Я сказал:
- Да!
- Ну, так возьмите телефон, может быть, Вы ей тоже понравитесь!
Я понял: стерва.
Но визитку с телефоном взял. Через два дня я зачем-то позвонил ей.
Мы прожили почти полгода.
Как-то я пришёл поздно. Были особые - сиреневые - ночи; пахло до одури сладко цветущей сиренью в ночи, в которой высоко над рекой, огнями и крышами стояла двурогая луна, окружённая звёздами...
Я идиот не только в греческом смысле этого слова. Мне было хорошо одному ночью. Я бродил и наслаждался ей.
Она была близка к истерике.
Её первый вопрос обрушился с порога, как джеб или аперкот.
- Два часа ночи. Телефон отключен. Ты где был?
- Гулял.
- Что?
- Не будь, пожалуйста, ветрогонкой! - сказал я, проходя.
Пауза.
- Кем? - спрашивает она.
- Вздорной бабой!
- Вот скотина!
- Знаешь, что бесит в тебе? - спросила она.
- Нет,- сказал я, проходя на кухню.
Она шла за мной.
Красивая стерва!
- Бесит, - говорила она мне в спину - когда ты вот так насрёшь в душу, а потом спокойно...
- Ты пришла в дурное расположение духа?
- Что значит - я пришла в дурное расположение духа? Ты меня привел туда! Ты где был?
- Это рингтон с телефона включился?
- Да иди ты...!
Не договорила. В ней ещй были силы сдержать себя, но бес уже просыпался в ней.
- Ты ангажируешь меня на ссору? - спросил я его.
- Нет! На ночной вальс! - ответила она.
- Мило!
Я сел за стол. Пил с удовольствием мягкий аргентинский мате. Приятно на ночь выпить хорошего чая.
Она села напротив.
Глаза её, томные, бархатные, глубокие, смотрели на меня неподвижно и странно, наполняясь безумием, на которое она была всегда горазда.
Она смотрела на меня. Я смотрел на неё. Дуэль характеров и интеллектов длилась почти минуту.
Она вдруг спросила:
- Трахался?
Она никогда не скрывала своего цинизма.
- Нет.
- Врёшь!
Ноздри у неё трепетали. Глаза темнели.
- Нет! - повторил я и не врал.
Она бурлила, кипела, - с ней было невозможно справиться; припадки ревности ко мне сменялась у неё припадками любви.
С ней не было скучно, но всё равно не хватало какой-то ноты и запаха.
Я пошёл в спальню. Она переходила за мной.
Я открыл шкаф, чтобы снять и повесить пиджак. Пиджаки к вечеру становятся порой тяжёлыми. Плечи начинают ощущать их.
А я пришёл поздно. Я устало сказал:
- Давай спать.
Она крикнула:
- Бессердечная сука!
Я улыбнулся.
Я сказал:
- Да! Я его выбросил по дороге! Ты знаешь: неплохое ощущение...
Я проследил тот момент, когда она, с расширенными, будто у кошки, глазами, вдруг кинулась на меня. Я успел сконцентрироваться в последний момент.
Клинч.
Обхват.
Я бросил её на кровать.
Драка была великолепная.
Она билась отчаянно. Она слегка вспотела. Мне тоже стало жарко в моём твидовом пиджаке, который я не успел снять. Она ловко поцарапала мне щеку и укусила несколько раз.
После драки я жадно взял её.
Она рыдала и билась теперь подо мной.
Она всё время пыталась прорваться за кольцо, каким я, как философ Хома Брут, очертил себя.
Я её обижал.
Мне потом было стыдно.
Я так и не понял себя. Мне было с ней интересно и временами очень хорошо. Она нравилась мужикам.
Я ловил на ней их взгляды.
Но не было чего-то главного.
В нас не было каких-то важных связывающих элементов или запах наш не совпадал и разнился.
Не знаю. Я тогда не думал об этом.
Похожие темы (1)
14 Февраля 2016, 00:29
